03.04.85
Дела мои не то, чтобы очень уж хороши, но и не сказать, чтобы уж очень плохи. Продолжается ремонт Лётной столовой, в коем я иногда принимаю самое деятельное участие, а иногда и вовсе никакого, то есть, сижу где-нибудь в укромном уголочке и пишу ответы на письма, которых у меня накопилось аж восемь штук. Местные техники-самоделкины придумали, в связи с постоянной поломкой швабр всех типов из любого материала, новый вид швабры – грабли. Желая обмануть природу-мать, автогеном отрезали зубцы, и оставшийся в виде буквы "Т” огрызок и будет служить в качестве швабры. 4 таких изобретения прошли уже сегодня первые испытания, выдержав их с честью. Но под угрозой оказалась долговечность тряпок, наматываемых на эти огрызки. Но, поскольку тряпку легче достать, чем швабру, рассудили, что пусть уж живут эти ублюдки и служат этим нехорошим женщинам из Лётной столовой. Нехорошим потому что, сколько не делай для них добра, сколь не вкалывай во славу чистой посуды или ремонтных работ, всё равно. Отношение к нам остаётся наплевательское. Матерятся они все подряд, и вдобавок, про них ходит такая масса то ли сплетен, то ли действительных рассказов, что трудно сохранить к этим женщинам хоть каплю доброго отношения. Ну, Бог с ними!.
Опять наступила идиотская полоса, когда нет времени писать письма, зато, когда есть – засыпаю. Ремонт в Лётной столовой, сопряжённый со всякими привилегиями, окончился неожиданно просто и невесело. Почти неделю, занимаясь ремонтом, не появлялся я в роте. Спал в Лётке, укладываясь где-то в 1 час ночи, а будили меня к завтраку, т.е. в 10 часов утра. И жизнь тогда была весела и работа не тяжела, и впереди, в голубовато-розовой дымке, виделся свинарник, где мы должны были вести восстановительные работы, и вдалеке, переливаясь всеми цветами радуги, светилась перспектива копать огороды. Из нас составили нечто, вроде бригады. В неё вошли люди разных национальностей. Итак, нас было шесть человек: молдаванин, таджик, латыш, хохол, азербайджанец и я, неизвестно какой нации, а потому интернационалист. Таджика и латыша вскоре сняли, они стали ходить, как и прежде, в караул; азербона за нерадивость увезли на свинарник, хохол заступил в наряд по комендатуре и больше не вернулся. Остались мы с молдаванином и со всеми работами, слава Богу, незначительными, которые предстояло выполнить. Но начальству моему очень не понравилось, что я работаю в месте, где очень много женщин и девушек. Видимо, само оно не прочь их пощупать. И вот, оно отзывает меня в роту, оставив молдаванина в одиночестве с кистью в руках и растерянным взглядом. Его, впрочем, потом тоже забрали, и некогда шумная Лётка вошла в свою привычную колею. Стал явственно слышаться мат поварих и официанток, то яростный, то ленивый, блудливо-игривый смех, граничащий с откровенной похабщиной и тупые шутки офицеров, сопровождаемые взрывами собственного гомерического хохота. Зато совсем затих не прекращающийся разговор одного парня из Москвы, совершенно лысого и безучастного к женским уловкам. Замполит говорит, что моя фамилия за короткий срок стала нарицательной у нас в части. Объясняет он это тем, что все приказы, которые мне отдаются, встречаются "в штыки”, форму армейскую, советскую (он тоже это подчёркивает) не люблю, и вдобавок всем успел насолить, со всеми испортить отношения. Что поделаешь, если только прапорщик Шаманов, как отец родной. Постоянно ощущаю на себе его трогательную заботу. Вот сейчас, белю КТП (контрольно-технический пункт), а как его побелю, займусь ещё чем-нибудь, только не машиной. Однажды прапорщик Шаманов задал мне изумительный вопрос:
- А ты знаешь, что из всей автороты ты один записан в библиотеку?
- Так это же хорошо! – воскликнул я, - хорошо, что хоть я записан.
- Хорошо-то, хорошо, - задумался Шаманов, - но ведь это означает, что у тебя много свободного времени.
Далее разговор был мною искусно повёрнут на тему убогости мышления, и мне кажется, это получилось. Хоть и был он немного обижен, но видно что-то понял и более с подобным не приставал. А у старшины нашего мания у меня книгу отбирать. Как-то в книге оказалось моё недописанное письмо. Так я весь потом покрылся, пока он его читал. Но, слава Всевышнему, ничего крамольного и еретического там не оказалось, хотя по лицу старшины было видно, что ищет он нечто определённое. Но, увы, он остался "с носом” .
10.04.85
Видно, придётся это письмо заканчивать завтра, а то и позже, так как сейчас вечер, и вполне можно заснуть под гнётом мыслей или вообще без таковых. Вчера уехал Андрюха Ерохин. Уехал домой, не дослужив до положенного срока полгода. Помните, я писал, что его отправляли в отпуск. Так сейчас он уезжает потому, что у него умирает отец, а мать на пенсии. Никому бы не пожелал я такого отъезда, пусть даже и раньше. Как раз, стоя на табуретке, белил потолок на КТП, и он пришёл проститься. Грустным было расставание, ведь он один из немногих, с кем было приятно и было о чём разговаривать. На очень многие вещи мы смотрим одинаково, многое из того, что я не принимаю в людях, раздражает и его. Так что, с такими людьми прощаться, это отрывать кусок сердца. О вот, взгрустнулось мне после его ухода, и подумал я, почему бы не написать стихи. И тут же их написал. Возможно, покажутся они незрелыми, наивными, но это честно и от души. Вообще, подумал, что пора в жизни, наконец, за что-то серьёзно браться, ибо на все отрасли нашего народного хозяйства меня всё равно не хватит, а в какой-то одной что-то может получиться. Итак, стихи:
Вот, сейчас я расстался не с другом,
Не с товарищем, а, как сказать?
Нет, мозги, словно загнаны в угол,
Слово можно ли мне подобрать,
Чтоб назвать человека, с которым
Вместе жил и на жизнь нападал,
Погодите, быть может знакомым,
Но не скажешь, чтоб я его знал.
Просто более с ним я охотно
Разделял и сарказм и досуг
Нашей службы и пыльной и потной.
Может так сказать: временный друг?
Друг, конечно, вот он уже скрылся,
Я стою, как прострелен насквозь,
Будто вакуума напился,
Иль уехал давно званый гость.
Вот такие стихи. Немного отличаются от поздравительных, не правда ли?
Есть у нас один парень. Ему этой весной увольняться домой. Так он до того противный тип, что не представляю, как он будет жить на гражданке. Когда застрелился Бабаев, и к нам приехала военная прокуратура, он, который больше всех издевался над покойным, места себе не находил. Поскольку мне с Бабаевым приходилось общаться очень часто, и я знал, как ему изменяет жена, как он по этому поводу бесится, как он боится идти в роту, как он мечтает избавиться от ненавистной армии, этот тип, Сокуренко, буквально извёл меня вопросами, а не мог ли Бабаев написать предсмертную записку, где он, Сокуренко, фигурирует, как наиболее вероятная причина самоубийства. Из неприязни к нему я отвечал, что это вполне вероятно, только мне неведомо, где эта записка, утеряна или находится до поры до времени в соответствующих органах. В общем, я ему подарил много бессонных ночей в отместку за его трусость, подлость и жестокость к моему покойному другу. Противность Сокуренко заключается в том, что он совершенно никого не уважает, а лишь видит в людях то или иное препятствие или подспорье на своём гнилом пути. К работоспособности его претензий нет, скорее, работает на совесть, даже можно сказать, вкалывает. Самолично отремонтировал автокран, покрасил, и теперь он работает. Нет, в трудолюбии ему не откажешь. Но, отношение к своим же товарищам характеризует его, как сволочь редкостную, иначе и не скажешь, если не пользоваться матом. Он может в любой момент обозвать, унизить перед начальством или перед кем бы то ни было, выставить в самом неприглядном свете. Сам же при этом готов до самозабвения расписывать свои заслуги, приводя себя в пример на каждом шагу, как надо жить и работать. Настолько всё это занудливо, пошло и мерзко, что он давно уже омерзел, как однопризывникам, так и нам, младших призывов солдатам. Высокомерен даже больше, чем я, с той разницей, что моё высокомерие распространяется на людей недалёких, но самовлюблённых, а этот со всеми, от кого он не зависит. Вот такой человек приехал к нам дослуживать где-то в феврале из Алма-Аты. Как говорится, не было печали. Единственное утешение, что это не надолго. Пусть мы потерпим его ещё месяц-другой, а там он исчезнет навеки, и пусть с ним в гражданской жизни разбирается, кто хочет.
Сдаётся мне, что начальство моё неугомонное опять желает посадить меня на машину. Не знаю, справлюсь ли, но, учитывая предыдущий опыт, уже пятимесячного стажа по разрушению и приведению в негодность военной техники, сомнений нет, с чем я справлюсь. Но, если уж начальство того желает, я готов на очередные муки и приму их спокойно. Тут замполит предлагал мне работу в качестве заведующего складом, но после трёхчасового обдумывания и, посоветовавшись с одним прапорщиком, работавшим в бытность свою на срочной службе завскладом, я отказался. Прапорщик этот, прекрасно осведомлённый о состоянии этого склада, категорически мне отсоветовал соглашаться, так как склад этот находится, по его словам, в таком архиневозможном состоянии, что, став там заведующим, перво-наперво надо расшибать башку о стену, а об остальном не беспокоиться. Услышав такое, да вдобавок всяческие рассказы о том, как с этого склада воруют все, начиная с командира части и замполита, предложившего мне эту "завидную” должность, заканчивая рядовыми, ворующими меньше, но чаще, я решил вежливо отклонить столь заманчивое предложение. Всё-таки, дописал это письмо сегодня и не уснул. Может быть, сыграло роль то, что днём вздремнул сладко и украдкой, и хоть был пойман, выспался.
17.04.85
Добрый день, подруги! Очередной выкрутас судьбы, и я на огородах. По-моему, это кодовое название, ибо поля без конца и края нельзя назвать огородом. Это место, километрах в сорока от нашей части и было бы ничем не привлекательно, если б не свобода, столь мною ценимая. Место это находится возле гор, так что, вполне могу наслаждаться их видом ежедневно. Впрочем, это "возле” слишком растяжимое понятие, километров этак на десять. Отправляя сюда, меня предупредили, что придётся "пахать”, в смысле, работать самоотверженно и где-то даже самозабвенно. Взамен самозабвения пообещали отпуск с выездом на родину. Сперва, разинув рот от радости, был вынужден, затем его поспешно захлопнуть, сообразив, сколько же нужно вкалывать, чтобы получить обещанное, да ещё с моей репутацией. Так что, увидеть меня вы не опасайтесь до самого дембеля, т.е. до весны следующего года. Заправляет всеми делами тут один кореец, у которого не очень большой рост и голова, зато очень большой мозг, ибо засеять и получить урожай с площади
18.04.85
Только вчера писал, но так нравится писать при свете керосиновой лампы, что сегодня тоже хочу. Безумно люблю я, оказывается, гражданскую жизнь, которой сейчас и живу. Сплю – высыпаюсь, работаю не бестолково, от работы получаю удовольствие. Затем, свежий воздух, отсутствие алкоголиков-офицеров, страдающих даром словоблудия зловредного и так долго мной не видимые гражданские люди, общаться с которыми не всегда полезно, но всегда приятно. Над душой нет тягостной присяжной жизни, не переживаешь, что нет времени написать письмо, а если, и есть, то, как бы не заснуть. Здесь этого нет. Сегодня, например, был в горах. Ей богу, был! Вы знаете, как здорово! Сперва копали яму, а потом кореец, что нас привёз, предложил пройти по ущелью, на что я и один парень, тоже до этого никогда не бывавший в горах, с радостью согласились. Кореец остался в "Жигулях”, а мы, прихватив с собой не желавшего оставаться в одиночестве узбека Акрама, двинулись вдоль по ущелью. Я уже был готов к тому, что горы мне понравятся, и шёл, заранее восхищаясь. С одной стороны высоченная, почти отвесная гора и через небольшой ручей другая, а далее ещё, ещё и ещё, так что, если свистнуть, эхо долго прыгает по горам, пока не растает где-нибудь вдали. Затем мне ударила в голову… нет, не каменная глыба, а мысль покорить хотя бы эту гору. Резво, я бы даже сказал борзо, начали мы восхождение, но к середине горы пришлось с завистью вспомнить горных козлов, которые с лёгкостью преодолевают эти крутые уклоны. Оставалось до вершины ещё немного, но силы наши были надломлены, да вдобавок, со стороны "Жигулей” пронзительно, эховато и зовуще раздался призывный свист Славки. Это мужик 31 года от роду. Он ужасно бесшабашный, и что привело его под крыло к корейцу, никак не могу понять. Не успев "допокорить” злополучную гору, вынуждены были мы начать спуск, к которому уже давно приступил дисциплинированный и осторожный до чрезмерности Акрам, цепляясь за всё, что только можно. Вскоре мимо него пулей пролетела долговязая фигура, и через минуту снизу, с тропинки, раздался издевательский голос этой фигуры, смеющийся над пугливым Акрамом. Догадываетесь, что это была за фигура? Но Славка звал, оказывается, кого-то одного, чтобы ехать за 40км. собирать какую-то проволоку. Для чего и какую проволоку, описывать, смысла нет. По дороге наслушался я разных повестей и рассказов про баранов и козлов от говорливого Славика и смутно помню, чем могут болеть бараны и чем не должны болеть козлы. Теоретические выкладки его подтверждались практическим видом пасшихся подле дороги овец, опрометью убегавших прочь при виде машины. Вся отара с виду напоминает интернат. Все овцы помечены то ли углём, то ли тавром на заднице и имеют очень обгрызенный, извалянный вид. Мне бы их от души было бы жаль, если бы не кипевший словами Слава, с пеной у рта убеждавший меня, что тупее этих животных нет. А метят их, чтоб не свистнули. Сегодня вдруг получаю нехорошее известие. Оказывается, фотография Светки Маслеевой, посланная мною вам где-то месяца полтора назад, не дошла до цели, а застряла в нечестивых руках кочегара. Каким образом, мне это трудно понять. Но этот идиот ходит сейчас и похваляется, что это его девчонка, а в ответ все разевают рты, так как Светка очень эффектная. Ладно, спать пора. Сегодня деду рассказывал про хомяка Кешу. Жаль, что они здесь не попадаются.
26.04.85
В последнее время пропадал на арбузах, то есть, сеял и накрывал их плёнкой. Одна грядка где-то метров сто с гаком. И только мы засеяли и накрыли 12 таких грядок, поднялся нередкий в этих местах сильный ветер, бушевавший два дня. Он кое-где посрывал плёнку, и нам пришлось побегать. В первый же день, придя на поле, мы увидели, что на ветру треплются две полосы целлофана метров по сорок длиной. Только их прикопали, ветер вырвал ещё одну. Пришлось разбить поле на участки, а команду нашу на группы, если это так можно назвать, поскольку в каждой группе был один человек. В ведение каждого входило бдительно наблюдать за плёнкой на своём участке и своевременно "глушить” начинающую отрываться плёнку, засыпая её землёй. Вот и приходилось, ёжась от ветра, стоять сиротливой фигурой, обняв лопату, посреди своего участка и подозрительно коситься то на одну грядку, то на другую. Через час наблюдений, при таком трепете плёнки на ветру, начинает казаться, что вся она отрывается. Это сумасшествие продолжалось вплоть до обеда. С обеда, слава Богу, кем-то вразумлённые корейцы постановили высылать на поле для ловли и приконопачивания плёнки по три человека. Через час смена караула. Но, в своё время я не очень караулил. Увидел своего сокараульника и товарища по огородам, Олега, на лошади, взятой напрокат у одного чабана, и, не утерпев, бросил грядки на ветер и побежал просить Олега дать мне прокатиться. До этого я никогда не сидел на лошади, а не то, что ездил. Разве что, на карусельной в парке ЦДСА. Но это меня не смущало. Взобрался я на неё и хотел сдвинуть с места понуканиями и ударами пяток по бокам, но стоял этот мерин, как стоял, и только головой мотал. Вспомнилось тут совершенно противоположное, где-то мною вычитанное: "Лошадь, почуяв на себе опытного всадника, подобралась, напружинилась, ожидая лишь приказа лететь вперёд”. А я, в конце концов, заставил двигаться эту лошадку, только, поскольку лошадь была без седла, без узды, без стремян, я не долго на ней проболтался, отбив задницу и всё, что рядом, благополучно рухнул с этого мустанга в казахскую степь. После этого мне пришла в голову мысль, что, если уж на лошади я ездить не умею, какая там машина.
5 мая 1985 года. 12 месяцев службы (1 год).
Письмо, само по себе важное, хотя бы тем, чтобы посмотреть, чему научился за год, и как стал мыслить. Но, думаю, вам, получающим постоянно мои письма, не покажется, что я как- либо изменился. А между тем, это так, хоть я и сам не знаю, в какую сторону произошли перемены. Начну с приятного. Получил я таки ваши бандероли-странницы, и ничего от них не осталось кроме конвертов с ручками и книги, написанной таким заумным языком, что становится сразу понятно, что она рассчитана на "самые широкие круги читателей”. Спасибо, конечно, но лучше бы это была книжка со стихами. Мне сейчас хочется почитать Лермонтова, "Мцыри”, например. Писем пока не посылайте, потому, что я намереваюсь уехать на целину.
С огородов на праздники нас забрали, и уже в машине вспомнил, что хоть и обещали вернуть назад, в моей жизни всё делается раз и навсегда, и поэтому твёрдо знал, вопреки логике, что не вернусь. Обидно, ведь мог после огородов уехать в отпуск. Видно, не судьба! Права свои я потерял и не знаю, как ехать. Но, говорят, слесарем поеду. Уж кем-кем, а слесарем мне только и не хватало. Ведь, я такой хороший "специалист” по двигателям внутреннего сгорания, а особливо по зажиганию и карбюратору, что во всей роте равных мне не найти. Ещё плохо, что опять попал в этот бардак под названием батальон, где солдата за человека не считают и ВСЕ офицеры и прапорщики (неудивительно, что я выделил и подчеркнул слово "все”), но именно все до единого почитают своим долгом унижать солдат нравственно и иногда физически, пользуясь тем, что солдат не может, не в праве ответить ни на хамство, ни на унижения, ни на побои. Другое дело - на огородах. Здесь гражданские люди, не испорченные уставом, и относятся к солдатам по-людски, хотя не очень-то жалуют. Что за взгляд такой? Ведь, отслужишь ты, опять станешь обыкновенным человеком, не хуже, а может, и лучше них, и то, что с тобой было, покажется таким идиотским сном, что ещё долго будешь вспоминать о нём.
Дописываю уже вечером. Заделывал кузовы целинных машин, чтобы зерно не высыпалось. Странное дело, ко всему "человек-подлец” привыкает, и к кличкам тоже. Но к тому, что меня называют "Москва”, не привык и привыкать не желаю. Более того, слыша эту кликуху, с каждым разом всё больше и больше стервенею и готов растерзать обидчика. Как-то начал сочинять на эту тему стихотворение. Тогда я ещё воспринимал это спокойно. Но, времена меняются, заканчивал я его уже на огородах. Теперь уже редко, кто называет меня "Москва”, поэтому это стихотворение можно отнести к воспоминаниям.
Ревниво я свою тоску
Храню от взглядов недостойных,
И все нападки на Москву
Приемлю с болью, но спокойно.
К чему беситься, кулаки
В бесплодных спорах отбивая?
Кому докажешь, что, таким
"Патриотизмом” полыхая?
Москва стояла и стоит,
Словесный шлак её не тронет,
Невежда пусть её хулит,
Пусть в желчи собственной потонет.
Какая разница, в Москве
Родился ты иль в Запорожье,
Коль мысль блуждает в голове
Кривая и по бездорожью.
Я по Москве скучаю, да,
И не затем лишь, что в ней вырос,
Но в жизни, что была тогда,
Всё благородное ценилось.
Бывало, и шутили мы,
Но чувств святых не задевали.
И вы, не трогайте Москвы,
Тем заручась, что там бывали.
И не хлещите за меня
Её безжалостной оценкой,
Да, я москвич, но только я
Не город за кремлёвской стенкой.
Вот, такой недоделанный бред вышел. Дорабатывать и совершенствовать стиль не собираюсь, так как не уверен, что не сделаю ещё хуже, чем есть. А эта фотография сделана в тот день, когда исполнилось ровно полгода моего пребывания здесь, а заодно и праздник был, 1 мая. В тот день я и узнал, что еду на целину. Послушал музыку, которую вынесли на плац из клуба. Современную. А ещё фильм "Волга-Волга” крутили. Фильмы Александрова, какие бы не были, всегда поднимают настроение, что нельзя сказать про ощущения, когда видишь офицеров и прапорщиков. От них кидает в ожесточённую, злую дрожь, и на лице моём, помимо воли, появляется такое красноречивое выражение, что это смущает и ответно злит любого "кадета”, как их здесь называют. Рядом со мной стоит Ваня Шмидт, тот самый немец, с которым мы получили задание "обуть” машину. Он уроженец Казахстана. Его кличут "шайбой” за его необычайную плотность и сконцентрированность. Когда он только к нам приехал, я его терпеть не мог, ибо он под гнётом дедов совсем было утратил человеческий облик. Но, затем оклемался, и через слизняцкий наплыв стали проступать очень неплохие очертания "шайбы”. А уж теперь он и вовсе очистился, и я на сегодняшний день могу твёрдо сказать: Ваня Шмидт – очень неплохой парень. Иначе бы не сфотографировался бы я с ним, чего, правда, не могу сказать про другие фотографии, которые вышлю вскоре.